В жизненной борьбе, нередко омрачавшей его существование, Бах не всегда был симпатичен. Его раздражительность и упрямую неуступчивость нельзя ни простить, ни извинить. Особенно трудно оправдать его поведение, когда он, вначале как будто соглашаясь, вдруг спохватывается, причем всегда слишком поздно, и, защищая то, что считал своим правом, слепо идет напролом, из мелочи создает крупное дело.
Таким он был, когда встречался с людьми, которые, как ему казалось, могут попытаться ограничить его свободу. Подлинный же Бах был совсем другим. Все свидетельства сходятся в том, что в обычной жизни он был чрезвычайно приветливым и скромным человеком.
Прежде всего он был прямодушен и неспособен совершить несправедливость. Известна его беспристрастность. Особенно ясно проявлялась она при многочисленных экспертизах органов, к которым его часто привлекали. Его боялись, так как он был строг, ни одна мелочь не ускользала от его внимания. Приглашали ли его на конкурс органистов или на экспертизу вновь построенного органа, он всегда был так добросовестен и нелицеприятен, что, по замечанию Форкеля, число его друзей после этого редко увеличивалось. Иногда он наживал и врагов, например в лице Шейбе. В 1729 году вместе с Гёрнером и другими органистами последний участвовал в конкурсе на вакантное место органиста церкви св. Фомы. Однако Шейбе не помогло и то, что он был сыном органного мастера являвшегося приятелем Баха. Бах высказался в пользу Гёрнера, с которым вел длительную борьбу и самомнение которого ему было неприятно. Шейбе запомнил это на всю жизнь. Ему обязаны мы недоброжелательной, но крайне интересной заметкой, помещенной в гамбургском журнале «Der critische Musicus» (1737). Бах почувствовал себя оскорбленным, но его отношение к старику Шейбе не изменилось: по-прежнему он дает превосходные отзывы о сделанных им органах.
Бах был более чем беспристрастен — он был доброжелателен. Если при экспертизе органа он находил, что вознаграждение не соответствует хорошей работе и что она принесет мастеру небольшой доход или даже убыток, он сразу же предлагал общине увеличить вознаграждение, и часто его просьба имела успех.
Если Бах мог оказать кому-либо услугу, он никогда не отказывал. Когда его ученик определялся на работу, он дружески помогал ему. Не задумываясь, он писал рекомендательное письмо к церковному начальству в самых почтительных выражениях {1}.
С этой добротой соединялась приятная скромность. С начальством он был оскорбительно горд, но в обычной жизни никому не давал почувствовать своего превосходства. Его скромность не была лицемерной и надуманной, подобно той, в которую иногда облекаются знаменитости, чтобы мир считал их великими и в этом отношении; нет, это была подлинная, здоровая скромность, поддерживаемая сознанием собственного достоинства, которого он не терял и тогда, когда писал королям. Прошения, которые он подавал своим государям, составлены, как тогда полагалось, в почтительной форме. Но в этих предписанных обычаем формулах вежливости просвечивает гордость. Между строк можно прочесть: я, И. С. Бах, имею право обратиться с просьбой к моему курфюрсту. Иначе составлено письмо, сопровождающее посылку «Musikalisches Opfer» («Музыкальное приношение») Фридриху II. Он пишет ему как равному, хотя и почтительно, отдавая дань королевскому достоинству. Если освободить слог от изысканной вежливости, то смысл его таков: Иоганн Себастьян Бах почитает для себя высочайшей честью кое-что добавить к славе Фридриха Великого, опубликовав композицию на заданную им тему.
Работу своих учеников он судил строго, однако хвалил тех, кто этого заслуживая. Никогда не осуждал других музыкантов и не любил слушать о своих победах на творческих соревнованиях. Как сообщает Форкель, он не позволял в своем присутствии говорить о музыкальном «поединке» с Маршаном. Подробности этой победы известны. Маршан, органист при дворе короля в Версале и почетный органист различных парижских церквей, в 1717 году впал в немилость у своего повелителя и отправился в Германию {2}. Его элегантная игра так понравилась при дрезденском дворе, что король предполагал дать ему должность. Волюмье, концертмейстеру придворной капеллы, пришла мысль устроить художественное соревнование между французом и Бахом. По Форкелю, с ведома короля Бах был вызван для этой цели в Дрезден. Скорее же всего он сам приехал послушать знаменитого органиста и поучиться у него; друзьям же Баха пришла в голову мысль, воспользовавшись его присутствием, устроить состязание между Маршаном, чей надменный и честолюбивый характер не внушал им особой симпатии, и скромным веймарским концертмейстером, его опасным противником. Бах письменно сообщил Маршану, что готов решить любую предложенную ему музыкальную задачу, если и тот со своей стороны возьмет на себя такое же обязательство. Все живо интересовались турниром, который должен был состояться в доме министра, графа Флемминга. Приглашенные, судьи и Бах явились в назначенное время, Маршан заставлял себя ждать. Когда послали за ним, узнали, что он уехал еще с утренней почтой. Бах играл один и вызвал всеобщий восторг. Любопытно, что Бах не получил тогда ни подарка, ни вознаграждения. Форкель сообщает, что король велел выдать ему сто луидоров, но он их так и не получил. По-видимому, их утаили дворцовые чиновники.
Когда Баха спрашивали, как он дошел до такого совершенства в искусстве, он обычно отвечал: «Мне пришлось быть прилежным; кто будет столь же прилежен, достигнет того же». И с заносчивыми музыкантами он сохранил свою доброжелательность и не показывал, что видит их суетность. Однажды, около 1730 года, его посетил брауншвейгский органист Генрих Лоренц Хурлебуш, но не для того чтобы послушать Баха, а для того чтобы самому сыграть ему на клавире. Форкель {3} рассказывает, что Бах принял его дружески и вежливо, терпеливо выслушал его весьма посредственную игру. Уходя, Хурлебуш подарил двум старшим сыновьям Баха печатный том своих сонат и посоветовал хорошенько изучить их, не подозревая, как далеко продвинулись они в искусстве. Бах только улыбнулся, оставаясь по-прежнему приветливым к своему гостю.
Форкель особенно подчеркивает скромность Баха. Сыновья Баха, от которых Форкель получил эти сведения, считали нужным особо выделить эту черту характера их отца, чтобы противодействовать распространению фантастических анекдотов о нем, от которых и сам он защищался при жизни. Форкель настойчиво опровергал легенду о том, будто Бах в одежде бедного сельского учителя приходил иногда в церковь и просил у органиста разрешения сыграть хорал, чтобы затем полюбоваться всеобщим удивлением, вызванным его игрой, или услышать от органиста, что он — или Бах, или сам дьявол.
Приветливая скромность Баха в отношении к другим музыкантам была широко известна. Об этом сказано и в одном посвящении. Георг Андреас Зорге, «графский придворный и городской органист в Лобенштейне», хотя и не был его учеником, нашел нужным посвятить «князю всех клавирных и органных исполнителей» несколько в общем очень посредственных клавирных произведений; в посвящении он пишет, что «великая музыкальная добродетель, которой обладает Ваше высокородие, украшается еще величайшей добродетелью — приветливостью и нелицемерной любовь к ближнему».
Уже отношение Баха к Генделю обнаруживает, как поклонялся Бах всему, что считал великим, оставляя в стороне суетное самолюбие. Не его вина, что он и его великий современник не были лично знакомы. Гендель три раза приезжал из Англии в свой родной город Галле. В первый раз в 1719 году, Бах жил тогда в Кётене, всего в четырех милях от Галле. Он тотчас же отправился, чтобы встретиться со знаменитым музыкантом; но, когда он прибыл туда, оказалось, что Гендель только что уехал. Когда же тот в 1729 году вторично посетил свой родной город, Бах жил уже в Лейпциге, но был болен. Он послал к Генделю своего старшего сына Вильгельма Фридемана с вежливым приглашением. Гендель ответил, что, к сожалению, приехать не может. В третий приезд Генделя в Галле Баха уже не было в живых.
Бах всю жизнь жалел, что не познакомился с Генделем. Он хотел с ним встретиться, но, кончено, не для того, чтобы померяться силами. В Германии, правда, мечтали о подобном турнире, сравнения между ними были обычными. Все считали, что как органист Бах победит. Однако Бах хотел не состязаться с ним за первенство, но поучиться у него. Как высоко он ценил Генделя, видно из того, что вместе с Анной Магдаленой он собственноручно переписал его «Страсти», а значит, и исполнил их.
Вообще рукописные копии Баха — одно из прекраснейших свидетельств его скромности. Даже в то время, когда он уже давно перестал ощущать себя чьим-либо учеником, он продолжал переписывать Палестрину, Фрескобальди, Лотти, Кальдару, Людвига и Бернгарда Баха, Телемана, Кайзера, Гриньи, Дьюпара и многих других. Иногда удивляешься: куда девалось критическое чутье переписчика, когда он снимал для себя эти копии? Кажется непонятным: что заставляло его переписывать целые кантаты Телемана? Но ведь это были признанные всеми мастера: он уважал их и заботился о распространении их сочинений. Кто из современных Баху композиторов взял на себя труд переписать «Страсти по Матфею», чтобы они не погибли для потомства?
Бах всегда был верен поговорке: «Будь гостеприимен». «Всякий любитель искусства,— пишет Форкель,— чужеземец или земляк, мог прийти в его дом и встретить радушный прием. Благодаря этой общительности, соединенной с большой художественной славой, в его доме почти никогда не переводились посетители». Члены большого, широко разветвленного рода Бахов, приезжавшие по делам в Лейпциг, всегда были для него желанными гостями. Его двоюродный браг Иоганн Элиас, кантор из Швейнфурта, в 1739 году долгое время пробыл в Лейпциге; еще в 1748 году он помнил дружеский прием, оказанный ему в доме кантора церкви св. Фомы, и в благодарность послал своему знаменитому родственнику бочонок молодого вина.
Когда этот бочонок был получен, он оказался на две трети пустым и содержал не больше шести кружек вина. Бах в письме к двоюродному брату от 2 ноября 1748 года высчитывает, как дорого обошелся ему подарок брата, и просит не вводить его, хотя бы и из добрых намерений, в подобные расходы. В заключение он пишет: «Хотя господин кузен предлагает и впредь доставлять мне подобный ликер, я тем не менее вынужден, ввиду чрезмерных расходов, отказаться от этого, ибо пересылка стоила 16 грошей, доставка 2 гроша, досмотрщик 2 гроша, местный акциз 5 грошей 3 пфеннига, генеральный акциз 3 гроша; господин кузен может сам сосчитать, что каждая кружка обошлась мне почти в 5 грошей, что для подарка слишком дорого».
Это письмо свидетельствует о хозяйственных способностях Баха, которые достаточно заметно проявлялись и при других обстоятельствах. К денежным делам он относился серьезно. Во время борьбы с Гёрнером за университетскую церковь на первый план он выдвигал финансовый вопрос. B письме к Эрдману он не может удержаться от выражения неудовольствия по поводу «хорошей погоды 1729 года»: в этом году жители Лейпцига проявили так мало желания умирать, что кантор потерял из-за незначительного числа похорон почти сто талеров. Двоюродный брат Элиас Бах из Швейнфурта просил прислать ему экземпляр «Прусской фуги». Бах отвечает, что сейчас все экземпляры распроданы и просит через месяц снова напомнить ему... и одновременно выслать один талер.
Правда, все эти факты говорят не более как о чистосердечии Баха при обсуждении денежных дел; при такой многочисленной семье это вполне понятно. Бах не был жадным; это доказывает его гостеприимство.
Расчетливость Баха была, по-видимому, известна его современникам. Этим воспользовался ректор Эрнести младший в борьбе против кантора: в письме в магистрат он осмеливается опровергать бескорыстие Баха при выборе кандидатов в интернат, утверждая, будто не раз деньги делали дискантистом того, кто им не был. Ответственность за эту клевету пусть несет тот, кто ее высказал.
Расчетливость Баха перешла к Эммануилу, причем настолько усилилась, что наложила некоторую тень на художественную деятельность последнего. Неприятен уже тон его извещения от 1756 года, в котором он сообщает, что готов за сходную цену продать доски «Искусства фуги». Когда в 1785 году X. Ф. Г. Швенке, ученик Эммаиуила и Кирнбергера, пытался занять место органиста церкви св. Николая в Гамбурге, он все же не получил его, хотя испытание прошло блестяще; место получил сын умершего органиста Ламбо. В связи с этим Швенке пишет: «Так как господин Ламбо обычно играет очень плохо, на испытаниях же хорошо правел свою тему, то возможно, что он заранее проработал ее; возможно также, что Баха подкупили. Он был достаточно жаден для этого». И в данном случае ответственность за клевету пусть несет тот, кто высказал ее. Но все же несомненно, что Эммануил считался жадным. Один из его друзей, Рейхардт, писал о покойном в «Музыкальном альманахе» (1796): «Даже в отношениях к молодым жаждущим знания музыкантам, с которыми ему приходилось иметь дело, он был в высшей степени своекорыстен».
Характерно письмо Эммануила от июня 1777 года, написанное в то время, когда его сын в Риме находился между жизнью и смертью: «Мой бедный сын в Риме: уже пять месяцев он тяжело болен, и сейчас еще его жизнь в опасности. Господи, как болит мое сердце! Три месяца тому назад я выслал ему пятьдесят дукатов, и в течение четырнадцати дней я должен выслать еще двести талеров для докторов и медицинских светил...». С другой стороны, этот человек, который мог еще рассчитывать, так волнуясь за своего сына, был гостеприимен, как и его отец. От отца он унаследовал и родственные чувства. Мы знаем, как он был восстановлен против пятнадцатилетнего Иоганна Христиана, когда тот сказал, что отец подарил ему три педальных клавира; и все же он взял его к себе на воспитание.
Только в отношении к своей мачехе он не проявил родственных чувств: он не взял ее к себе, когда она впала в нужду, и допустил, чтобы через два года после смерти Баха (1752) она просила вспомоществования у магистрата, с которым ее муж говорил таким независимым языком; 27 февраля 1760 года она умерла нищей в доме призрения. Если даже он и не питал к ней особой симпатии и сам не был в блестящем положении, в память своего отца он должен был уберечь от нищеты Анну Магдалену Бах.
Так у второго сына расчетливость отца стала скупостью. Старший же, Фридеман, унаследовал от него упрямый характер и погиб из-за этого.